This site uses cookies.
Some of these cookies are essential to the operation of the site,
while others help to improve your experience by providing insights into how the site is being used.
For more information, please see the ProZ.com privacy policy.
Spanish to Russian Italian to Russian Spanish to English Italian to English Russian to Spanish English to Spanish Italian to Spanish Russian to Italian English to Italian Spanish to Italian English (monolingual)
Freelance translator and/or interpreter, Verified site user
Data security
This person has a SecurePRO™ card. Because this person is not a ProZ.com Plus subscriber, to view his or her SecurePRO™ card you must be a ProZ.com Business member or Plus subscriber.
Affiliations
This person is not affiliated with any business or Blue Board record at ProZ.com.
English to Russian: My Best Christmas (ROBERT GRAVES) - Лучшее Рождество (Роберт Грейвс) General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - English ‘QUEEN VICTORIA WAS still alive that Christmas, and I was four and a half years old.’
‘Who was she exactly? Queen Elizabeth’s grandmother?’
‘No: great-great-grandmother.’
‘Wow ! Do you remember her?’
‘Yes: a fat little lady in black riding through the Park with an escort of Lifeguardsmen – her open barouche drawn by two splendid high-stepping grey horses, and the band playing: “Make way, make way, for the rowdy-dowdy boys”.’
‘Barouche?’
‘Yes: no cars in those days. The streets cobbled, and so filthy with horse-droppings and mud that everyone wore boots. Ragged boys with dirty faces used to sweep the crossings with brooms, and beg for halfpennies. Sometimes they turned cartwheels to attract attention.’
‘Wow! How ancient you are! Where did you spend that Christmas?’
‘At home, near Wimbledon Common. A big house with twenty-five rooms and a coal cellar. But no electric light or lift, or vacuum cleaner, or refrigerator, or radio, or telly. Only rather dim gas-lamps, and coal fires, and a grand piano.’
‘Were Christmas trees invented then?’
‘Yes, Queen Victoria’s husband, Prince Albert the Good, brought them in from Germany… We always had a big one in the drawing room. The same coloured glass decorations lasted year after year – never got broken. Things were made to last in those days and people treated them more carefully… We children always waited outside in the dark, cold hall for an hour or so, telling ghost stories, while Mother and Father dressed the tree and sorted out the presents.’
‘Were they hung on the tree?’
‘No: each of us had a chair or a sofa or small table, covered with a white linen cloth, and the presents laid out on it. But when at last the door opened and we rushed in and the tree blazed out at us like the Jewelled Garden of Paradise, we had to join hands first and sing: “O Come All Ye Faithful”. Mother accompanied us on the piano with the loud pedal pressed hard down. At the foot of the tree was a Crypt – with St Joseph and the Virgin and the Christ Child and the ox and ass, and the Three Wise Men. Then Father Christmas knocked at the french window leading to the garden, and came in. He waved his hand at us and told us his reindeer were stabled at the “Swan” just across the road and wished us a happy Christmas. He complained of the cold so much that my father poured him a glass of cherry brandy. He drank it noisily and went out again into the thick fog, shouting: “See you again next century!” That’s how I can fix the date: 1899!’
‘Tell me about your presents.’
‘I got a musical box that played “Home Sweet Home”, and two boxes of soldiers – the Royal Fusiliers and the Egyptian Camel Corps – and a toy helmet and a toy drum, and a prayer-book in red morocco leather, and a painting book, and a clockwork horse.’
‘You’re making it up, aren’t you?’
‘No; I remember the list because soon afterwards I was taken away to a scarlet-fever hospital and my mother had most of my toys burned. The doctor said they were infectious for the baby. But my favourite sister hid the helmet and drum in the tool shed, and used to play with them sadly when her nurse wasn’t about.’
‘Did you believe in Father Christmas?’
‘Yes, until the Mix-up Christmas (I’ll tell you about that later), although he wore the same boots as Uncle Charles. But he hadn’t such importance in those days as the advertisements have built up now. Christmas wasn’t just fun and games. It was Jesus’s Birthday, on which we gave one another birthday presents – a day of thanking God and being especially kind to everyone. We emptied out our money-boxes for the presents. I remember we always used to give the cook and the parlour-maid scented soap, at 2d. a cake… We got a penny a week in those days, and occasional tips from uncles and aunts.’
‘A penny a week; sounds sort of stingy… Did you hang up your stockings?’
‘We did, and anyone who had been naughty that winter got coal instead of almonds, raisins, apples, tangerines, a negro-teeth puzzle, and white sugar mice with pink eyes and string tails.’
‘Wow! Did you often get coal?’
‘Never. I was always as good as Prince Albert.’
‘Ha, ha! What happened on Christmas Day?’
‘We dressed up and went to church, which was decorated with chrysanthemums and holly. But the vicar wouldn’t allow mistletoe; he said it was frivolous. Then back to Christmas dinner. The whole family was there: five boys (counting the baby), four girls, and Uncle Charles who couldn’t spend Christmas at home because Aunt Alice had left him. Yes, turkey, plum-pudding and mince pies had been invented. In fact our cook had once been cook to General Gordon and used a plum-pudding recipe in his own hand-writing.’
‘Who was General Gordon?’
‘The Dervishes killed him at Khartoum. I once showed you the scene at Madame Tussaud’s.’
‘Did you? I don’t remember. Go on with the story.’
‘Then we pulled crackers, and put on coloured caps and asked one another riddles…’
‘Such as?’
‘Such as: “Why did Kruger wear thick boots?”’
‘Who was Kruger?’
‘President of the South African Republic. The Boer War had been on for two years that Christmas and every streetboy was whistling the song:
Good bye, Dolly, I must leave you
Though it breaks my heart to go
– Something tells me I am needed,
At the Front to fight the foe.
But nobody got called up; and it wasn’t much of a war. Life went on as usual. Bombs and tanks and planes hadn’t been invented yet.’
‘But why did Kruger wear thick boots?’
‘To keep De Wet off defeat.’
‘I don’t dig you.’
‘De Wet was one of Kruger’s generals.’
‘Anyhow, what did you do that evening?’
‘We went to a special children’s service at the Parish Church: cinemas hadn’t been invented, you see.’
‘Then why was it your best Christmas?’
‘Because it was the reallest.’
‘Oh!… What’s happened to the Wimbledon house?’
‘Sold and cut up into six flats… I suppose six small families live in them now, and on Christmas Eve there’ll be six tiny Christmas trees lighted – probably the artificial wire- and grocer’s-grass sort that fold up, with a little string of coloured electric light bulbs tied on… And a couple of elderly baby-sitters will be drinking sherry there and listening to the carol-singers on TV, while the young folk go off somewhere to dance.’
‘Well, I daresay that’s a bit more fun than singing hymns to a grand piano and asking riddles. By the way: if I’m still on your Santa list what I want is a really good set of bongo-drums… Oh, and you had something to say about a Mix-up?’
‘Yes, two years later – when Uncle Charles came in by one door and said he was Father Christmas, and Uncle Bob came in by the other, just after Uncle Charles had gone, and said he was Santa Claus.’
‘Wow!’
Translation - Russian Тем далеким Рождеством, еще во времена королевы Виктории, мне было четыре с половиной года.
— Так кто же она такая? Бабушка королевы Елизаветы?
— Нет, ее прапрабабушка.
— Вот это да! А ты ее помнишь?
— Конечно. Эта крошечная, толстенькая дамочка, одетая во все черное, прогуливалась по парку в сопровождении гвардейцев. Сама же она сидела в баруше, запряженном двумя величавыми лошадьми серой масти, и оркестр запевал: "Разойдись, разойдись, хулиганам улыбнись!"
— А что такое "баруш"?
Открытая карета, ведь тогда даже машин еще не было. По мощеным улочкам, утопающим в кучах навоза и слякоти, нельзя было пройти, кроме как в сапогах. Ребятишки нищих прочищали дорогу одними лишь метелками, а взамен просили подать им полпенни. Иногда им и вовсе приходилось выворачивать колеса, чтобы привлечь внимание.
— Вот это да! Да ты, оказывается, настолько древняя! А где ты встречала то самое Рождество?
Я была дома, неподалеку от района Уимблдон в Лондоне. В нем целых двадцать пять комнат и собственная печь в подвале. Да, у нас не было ни электрического освещения, ни лифтов, ни пылесосов, ни холодильников, ни радио, ни телевизоров. Весь дом был заполнен лишь тусклым светом газовых ламп, тлели угольные огоньки, и звучал рояль.
— А елки тогда уже ставили?
— Да, муж королевы Виктории, принц Альберт, позаимствовал этот обычай у Германии... Для нашей гостиной мы всегда выбирали самую роскошную. Из года в год мы украшали елку одними и теми же витражными игрушками, которые, казалось, совсем нельзя было разбить. Тогда все делали так, чтобы хватало надолго, да и сами люди бережнее относились к вещам... Пока мама и папа наряжали елку и разбирали подарки, нам, детишкам, приходилось ждать около часа в передней, где всегда было темно и холодно, вот мы там и обсуждали истории про призраков.
— А подарки вешали на елку?
— Нет, их ставили каждому на стульчик, диван или маленький столик, которые были накрыты белой льняной тканью. Когда, наконец, распахивалась дверь, мы врывались в гостиную, ослепленные красотой елки, словно там росли драгоценные райские сады. Но сначала мы должны были взяться за руки и спеть: "О, да приходите, все верующие". В этот момент нас оглушал рояль, на котором аккомпанировала мама. Под елкой стоял рождественский вертеп с фигурками новорожденного Иисуса Христа, Богоматери, святого Иосифа, трех волхвов и животных - быка и осла. А еще к нам приходил Санта-Клаус: он пробрался в дом через стеклянную дверь, из которой открывалась панорама на сад. Он помахал нам рукой и указал на упряжку северных оленей у "Лебедя" через дорогу, а потом он пожелал счастливого Рождества. Он так жаловался на холод, что мой отец налил ему стакан вишневого бренди. С жадностью опустошив стакан, он исчез в густом тумане, но перед этим воскликнул: «Увидимся в следующем столетии!» Вот поэтому я точно помню эту дату - 1899 год!
— Расскажи-ка мне про подарки.
— Мне досталась музыкальная шкатулка с надписью «Дом, милый дом», две коробки с солдатиками Королевского стрелкового полка и Имперского верблюжьего корпуса, а еще игрушечные каска и барабан, молитвенник из красной марокканской кожи, раскраска и заводной конь.
— Ты, что, на ходу это все сочинила?
— Нет, я это отчетливо помню: вскоре меня отвезли в госпиталь из-за скарлатины, поэтому большую часть игрушек пришлось сжечь. Врач говорил, что они заразны для ребенка. Несмотря на это, моя любимая сестра прятала в сарае каску и барабан, и, если няни не было рядом, играла с ними, когда ей становилось грустно.
— И ты поверила в существование Санты?
— Да. Точнее, я в него верила до всей той путаницы, которая произошла одним рождественским вечером (я расскажу о ней попозже). Мне даже не казалось странным, что на Санте были те же ботинки, что и у дяди Чарльза. Раньше Санта-Клаус не был такой значимой фигурой, которую сотворили из него рекламные объявления. На Рождество не только играли и веселились. Мы отмечали день рождения Иисуса Христа, обменивались подарками и благодарили Бога, не забывая делиться добротой с окружающими. Ради подарков приходилось опустошать все копилки. Припоминаю, как мы каждый раз дарили повару и горничной душистое мыло и пирог по два пенни... На той неделе нам доставалось полпенни в неделю, а иногда карманные деньги мы получали от тети с дядей.
— Один пенни, и тот на целую неделю! Какая мелочь... А вы вешали чулки на камин?
— Конечно. Тем, кто не слушался, доставался сахарный уголек, а остальным - миндаль, изюм, яблоки, мандарины, белые сахарные мышки с розовыми глазами и веревочками-хвостиками и головоломки с закатыванием бусинок.
— Вот это да! - Тебе часто клали сахарный уголек?
— Ни разу. Я была такой же послушной, как и принц Альберт.
— Ха-ха-ха! - Что вы делали на само Рождество?
— Мы одевались и шли в церковь, которую украшали хризантемами и падубом. По мнению викария, развешивать веточки омелы было бы дурным тоном. Затем мы возвращались домой, на семейный ужин. Так и собралась вся семья: пятеро мальчиков (вместе с грудным), четыре девочки и дядя Чарльз, который не мог остаться у себя, потому что тетя Алиса оставила его. Уже в то время на стол подавали традиционные рождественские блюда: индейку, сливовый пудинг и сладкие пирожки. На самом деле, наш повар, некогда работавший на генерала Гордона, готовил сливовый пудинг по собственному рецепту.
— А кем был этот генерал Гордон?
— Он был убит дервишами, в столице Судана. Когда-то давно я показывала тебе эту сцену в музее восковых фигур Мадам Тюссо.
— Точно? Я и не помню. Ну а что там было дальше? Я так хочу дослушать историю.
— Затем мы надевали рождественские колпаки, взрывали праздничные хлопушки и обменивались загадками...
— А расскажи-ка хоть одну!
— Вот скажи-ка, почему Крюгер ходил в толстых ботинках?
— Кто такой Крюгер?
— Президент Южно-Африканской Республики. К тому моменту Англо-бурская война длилась два года, все дворовые мальчишки насвистывали такую песенку:
Прощай, Долли! Тебя покинуть должен я...
С разбитым сердцем, оставляю я тебя...
Но в душе я точно знаю, что зовет меня на фронт, -
Это помощь на поле боя тем, кто борется с врагом.
Тем не менее, на эту войну массового призыва на фронт так и не объявили. Жизнь текла в привычном русле. Ни бомб, ни танков, ни самолетов тогда не было.
— Но почему же тогда Крюгер ходил в толстых ботинках?
— Чтобы предотвратить поражение Христиана Де Вета.
— Я все равно ничего не понимаю.
— Де Вет был Предводителем бурских повстанцев и одним из генералов Крюгера.
— Ладно, но чем вы были заняты в канун Рождества?
— Мы отправились в приходскую церковь, чтобы попасть на детскую литургию. Ты же помнишь, что кинотеатров тоже еще не было.
— Так чем же то Рождество лучше других?
— Своей простотой. Оно было самым искренним и живым.
— Так вот оно что... А что сейчас с тем домом?
— Его продали, разделив дом на шесть квартир... Думаю, что сейчас в каждой живет небольшая семья, а в канун Рождества там будет шесть крошечных елочек. Скорее всего, зажгутся складные искусственные елки, и их вечнозеленые веточки озарятся огоньками разноцветной гирлянды... В то время, как старшие будут распивать херес под звуки рождественских песен из телевизора, молодёжь побежит на танцы.
— Ну, мне кажется, это веселее, чем рояль и загадки. Кстати, если Санта еще не придумал мне подарок, то я очень хочу хороший набор барабанов бонго... И еще, ты хотела что-то рассказать про какую-то путаницу на Рождество.
— Два года спустя дядя Чарльз зашел через одну дверь, сказал что он Санта и исчез, но сразу после этого через другую в дом пробрался дядя Боб, который представился им же.
— Ха-ха! Бывает же!
Spanish to Russian: Фрагмент из книги «La lámpara maravillosa. Ejercicios espirituales» (1916), Ramón María del Valle-Inclán General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - Spanish El anillo de Giges
Cuando yo era mozo, la gloria literaria y la gloria aventurera me tentaron por igual. Fue un momento lleno de voces oscuras, de un vasto rumor ardiente y místico, para el cual se hacía sonoro todo mi ser como un caracol de los mares. De aquella gran voz atávica y desconocida sentí el aliento como un vaho de horno, y el son como un murmullo de marea que me llenó de inquietud y de perplejidad. Pero los sueños de aventura, esmaltados con los colores del blasón, huyeron como los pájaros del nido. Sólo alguna vez, por el influjo de la Noche, por el influjo de la Primavera, por el influjo de la Luna, volvían a posarse y a cantar en los jardines del alma, sobre un ramaje de lambrequines… Luego dejé de oírlos para siempre. Al cumplir los treinta años, hubieron de cercenarme un brazo, y no sé si remontaron el vuelo o se quedaron mudos. ¡En aquella tristeza me asistió el amor de las musas! Ambicioné beber en la sagrada fuente, pero antes quise escuchar los latidos de mi corazón y dejé que hablasen todos mis sentidos. Con el rumor de sus voces hice mi ESTÉTICA.
De niño, y aun de mozo, la historia de los capitanes aventureros, violenta y fiera, me había dado una emoción más honda que la lunaria tristeza de los poetas: Era el estremecimiento y el fervor con que debe anunciarse la vocación religiosa. Yo no admiraba tanto los hechos hazañosos como el temple de las almas, y este apasionado sentimiento me sirvió, igual que una hoguera, para purificar mi Disciplina Estética. Me impuse normas luminosas y firmes como un cerco de espadas. Azoté sobre el alma desnuda y sangrienta con cíngulo de hierro. Maté la vanidad y exalté el orgullo. Cuando en mí se removieron las larvas del desaliento, y casi me envenenó una desesperación mezquina, supe castigarme como pudiera hacerlo un santo monje tentado del Demonio. Salí triunfante del antro de las víboras y de los leones. Amé la soledad y, como los pájaros, canté sólo para mí. El antiguo dolor de que ninguno me escuchaba se hizo contento. Pensé que estando solo podía ser mi voz más armoniosa, y fui a un tiempo árbol antiguo, y rama verde, y pájaro cantor. Si hubo alguna vez oídos que me escucharon, yo no lo supe jamás. Fue la primera de mis Normas.
Translation - Russian Кольцо Гига
Когда я был молодым, меня сильно привлекала мысль о литературной славе и захватывающих приключениях. В моменты моих мечтаний, словно в мистических историях, меня преследовал громкий гул множества едва различимых голосов, исходящих как будто из раковины, в которой слышен шум моря. От этого оглушительного, но неизвестного мне звука веяло прошлым. Однажды меня словно кипятком ошпарило, когда я почувствовал дыхание, напомнившее шум прибоя. Конечно, я заволновался и совсем растерялся. Вот и мечты о приключениях да доблестной славе умчались прочь в одно мгновение, словно птенцы, которые выпорхнули из гнезда. Лишь ночью, когда я наблюдал за весенним пейзажем при свете луны, мечты возвращались, чтобы поселиться у меня в душе и петь в ее садах. Они облагораживали мой внутренний мир, словно украшения на ветвях геральдической мантии... Однако прошло время, и больше я их не слышал. Когда мне исполнилось тридцать, они покинули ветви садов моей души, но я до сих пор не могу понять, улетели ли мои мечты или просто навсегда утихли. Преодолеть тоску помогла любовь муз. Мне хотелось испить воды из священного источника, но перед тем послушать биение своего сердца и излить душу, обнажив все свои чувства. Так внутренний голос изменил мою сущность, сотворив меня именно таким.
В детстве и юности история об отчаянных, свирепых и жестоких капитанах производила на меня впечатление намного сильнее, чем чтение печальных поэтических строк при луне: то был трепет и рвение, благодаря которым и постигается истинный смысл религии. Я восхищался не столько храбрыми поступками, сколько внутренней стойкостью капитанов. Это захватывающее чувство, яркое как пламя от костра, помогло очистить мой внутренний мир от всего суетного.
Я оградил себя четким и жестким сводом правил, будто выстроил забор из острых шпаг: стянул обнаженную, окровавленную душу в железные оковы, навеки распрощался с тщеславием и прославил достоинство. Когда избавился от зарождающегося уныния, едва не заразившись тупой безнадежностью, я придумал себе наказание - такое же, каким подвергают себя святые монахи, поддавшиеся на искушение дьявола. Я с триумфом вышел победителем из схватки в логове гадюки и льва. Я полюбил одиночество и, как птицы, пел только для себя, и снова осчастливил старую боль, которую раньше старался не замечать. Мне казалось, что одиночество поможет мне обрести гармонию, поэтому я направился к древнему дереву, затем к его цветущей ветви и поющей птице. Если кто-то и мог меня услышать, я бы об этом даже не узнал. Так появилось мое первое правило.
Italian to Russian: Отрывок из романа «Фонтамара» Иньяцио Силлоне General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - Italian Fontamara somiglia dunque, per molti lati, a ogni villaggio meridionale il quale sia un po’ fuori mano, tra il piano e la montagna, fuori delle vie del traffico, quindi un po’ più arretrato e misero e abbandonato degli altri. Ma Fontamara ha pure aspetti particolari. Allo stesso modo, i contadini poveri, gli uomini che fanno fruttificare la terra e soffrono la fame, i fellahin i coolies i peones i mugic i cafoni, si somigliano in tutti i paesi del mondo; sono, sulla faccia della terra, nazione a sé, razza a sé, chiesa a sé; eppure non si sono ancora visti due poveri in tutto identici.
A chi sale a Fontamara dal piano del Fucino il villaggio appare disposto sul fianco della montagna grigia brulla e arida come su una gradinata. Dal piano sono ben visibili le porte e le finestre della maggior parte delle case: un centinaio di casucce quasi tutte a un piano, irregolari, informi, annerite dal tempo e sgretolate dal vento, dalla pioggia, dagli incendi, coi tetti malcoperti da tegole e rottami d’ogni sorta.
La maggior parte di quelle catapecchie non hanno che un’apertura che serve da porta, da finestra e da camino. Nell’interno, per lo più senza pavimento, con i muri a secco, abitano, dormono, mangiano, procreano, talvolta nello stesso vano, gli uomini, le donne, i loro figli, le capre, le galline, i porci, gli asini.
Fanno eccezione una decina di case di piccoli proprietari e un antico palazzo ora disabitato, quasi cadente. La parte superiore di Fontamara è dominata dalla chiesa col campanile e da una piazzetta a terrazzo, alla quale si arriva per una via ripida che attraversa l’intero abitato, e che è l’unica via dove possano transitare i carri. Ai fianchi di questa sono stretti vicoli laterali, per lo più a scale, scoscesi, brevi, coi tetti delle case che quasi si toccano e lasciano appena scorgere il cielo.
A chi guarda Fontamara da lontano, dal Feudo del Fucino, l’abitato sembra un gregge di pecore scure e il campanile un pastore. Un villaggio insomma come tanti altri; ma per chi vi nasce e cresce, il cosmo. L’intera storia universale vi si svolge: nascite morti amori odii invidie lotte disperazioni.
Altro su Fontamara non vi sarebbe da dire, se non fossero accaduti gli strani fatti che sto per raccontare. Ho vissuto in quella contrada i primi vent’anni della mia vita e altro non saprei dirvi.
Per vent’anni il solito cielo, circoscritto dall’anfiteatro delle montagne che serrano il Feudo come una barriera senza uscita; per vent’anni la solita terra, le solite piogge, il solito vento, la solita neve, le solite feste, i soliti cibi, le solite angustie, le solite pene, la solita miseria: la miseria ricevuta dai padri, che l’avevano ereditata dai nonni, e contro la quale il lavoro onesto non è mai servito proprio a niente. Le ingiustizie più crudeli vi erano così antiche da aver acquistato la stessa naturalezza della pioggia, del vento, della neve. La vita degli uomini, delle bestie e della terra sembrava così racchiusa in un cerchio immobile saldato dalla chiusa morsa delle montagne e dalle vicende del tempo. Saldato in un cerchio naturale, immutabile, come in una specie di ergastolo.
Prima veniva la semina, poi l’insolfatura, poi la mietitura, poi la vendemmia. E poi? Poi da capo. La semina, la sarchiatura, la potatura, l’insolfatura, la mietitura, la vendemmia. Sempre la stessa canzone, lo stesso ritornello. Sempre. Gli anni passavano, gli anni si accumulavano, i giovani diventavano vecchi, i vecchi morivano, e si seminava, si sarchiava, si insolfava, si mieteva, si vendemmiava. E poi ancora? Di nuovo da capo. Ogni anno come l’anno precedente, ogni stagione come la stagione precedente. Ogni generazione come la generazione precedente. Nessuno a Fontamara ha mai pensato che quell’antico modo di vivere potesse cambiare.
La scala sociale non conosce a Fontamara che due pioli: la condizione dei cafoni, raso terra, e, un pochino più su, quella dei piccoli proprietari. Su questi due pioli si spartiscono anche gli artigiani: un pochino più su i meno poveri, quelli che hanno una botteguccia e qualche rudimentale utensile; per strada, gli altri. Durante varie generazioni i cafoni, i braccianti, i manovali, gli artigiani poveri si piegano a sforzi, a privazioni, a sacrifici inauditi per salire quel gradino infimo della scala sociale; ma raramente vi riescono. La consacrazione dei fortunati è il matrimonio con una figlia di piccoli proprietari. Ma se si tiene conto che vi sono terre attorno a Fontamara dove chi semina un quintale di grano, talvolta non ne raccoglie che un quintale, si capisce come non sia raro che dalla condizione di piccolo proprietario, penosamente raggiunta, si ricada in quella del cafone.
(Io so bene che il nome di cafone, nel linguaggio corrente del mio paese, sia della campagna che della città, è ora termine di offesa e dileggio: ma io l’adopero in questo libro nella certezza che quando nel mio paese il dolore non sarà più vergogna, esso diventerà nome di rispetto, e forse anche di onore.) I più fortunati tra i cafoni di Fontamara possiedono un asino, talvolta un mulo. Arrivati all’autunno, dopo aver pagato a stento i debiti dell’anno precedente, essi devono cercare in prestito quel poco di patate, di fagioli, di cipolle, di farina di granoturco, che serva per non morire di fame durante l’inverno. La maggior parte di essi trascinano così la vita come una pesante catena di piccoli debiti per sfamarsi e di fatiche estenuanti per pagarli. Quando il raccolto è eccezionalmente buono e frutta guadagni imprevisti, questi servono regolarmente per le liti. Perché bisogna sapere che a Fontamara non vi sono due famiglie che non siano parenti; nei villaggi di montagna, in genere, tutti finiscono con l’essere parenti; tutte le famiglie, anche le più povere, hanno interessi da spartire tra di loro, e in mancanza di beni hanno da spartirsi la miseria; a Fontamara perciò non c’è famiglia che non abbia qualche lite pendente. La lite, si sa, sonnecchia negli anni magri, ma s’inasprisce di repente appena c’è qualche soldo da dare all’avvocato. E sono sempre le stesse liti, interminabili liti, che si tramandano di generazione in generazione in processi interminabili, in spese interminabili, in rancori sordi, inestinguibili, per stabilire a chi appartiene un cespuglio di spine. Il cespuglio brucia, ma si continua a litigare, con livore più acceso. Non vi sono mai state vie di uscita. Mettere da parte, in quei tempi, venti soldi al mese, trenta soldi al mese, d’estate magari cento soldi al mese, questo poteva fare, di risparmiato, una trentina di lire in autunno. Esse se ne andavano subito: per gl’interessi di qualche cambiale, oppure per l’avvocato, oppure per il prete, oppure per il farmacista. E si ricominciava da capo, nella primavera seguente. Venti soldi, trenta soldi, cento soldi al mese. Poi di nuovo da capo.
Translation - Russian Фонтамара во многом напоминает ничем не примечательную деревушку на юге Италии, где она одиноко спряталась в захолустье, посреди равнин и гор, подальше от суеты и цивилизации. Наверное, она немного уступает другим: уж слишком застойная и несчастная жизнь течет в оставленном всеми поселке. Однако, и особенностей у Фонтамары немало. Столь же горькая судьба и у землепашцев: те, кто обрабатывает землю, чтобы та приносила плоды, сами страдают от голода. Феллахи, рабочие-кули, пеоны, мужики, крестьяне похожи друг на друга во всех странах мира. В каждом уголке земного шара они стали сами себе нацией, расой и религией; но ведь не сыщешь на всем белом свете одинаково несчастных людей!
Если подняться на Фонтамару с равнины Фучино, то кажется, что деревня раскинулась не на склоне серой горы, бесплодной и засушливой, а на низеньких ступеньках римского амфитеатра. Оттуда же легко заметить двери и окна сотни ветхих домишек, утративших былую красоту. Редко там встретишь дом выше одноэтажного или надежнее крытого, чем черепицей да разными кусками лома — большинство же покосилось да почернело от времени, а затем и разрушилось из-за ветров, дождей, пожаров.
В основном, в таких развалюхах входная дверь служит одновременно еще и окном, и дымоходом. Внутри этих домишек, где вдобавок нет пола, а стены выложены из груды камней, уживаются, спят, едят, рожают (нередко в одной и той же комнатушке) мужчины, женщины, их дети, козлы, курицы, свиньи и ослы.
Исключение составляет лишь десяток скромных домиков землевладельцев да древний замок, ныне окончательно заброшенный и все сильнее приходящий в упадок с каждым днем. Лучшая же часть Фонтамары — это церковь с колокольней да небольшая площадь с террасой. Туда можно добраться по крутой дороге, которая пронизывает всю деревню и является единственно возможной проезжей частью. Вдоль этой дороги по ступенькам можно попасть в крошечные узенькие переулки, полные крутых повортов и крыш домов, почти соприкасающихся и едва видящих небо.
Если взглянуть на Фонтамару издалека, с Феудо дель Фучино, деревня напомнит отару темно-серых овец, а колокольня — пастуха. В общем, самая что ни на есть обыкновенная деревушка; но для тех, кто в ней родился и вырос, — это целая Вселенная. Все мироздание разворачивается на глазах: рождение и смерть, любовь и ненависть, зависть, борьба и отчаяние.
Вот и все, что стоило бы рассказать о Фонтамаре, если бы не те события, о которых еще предстоит упомянуть. Я прожил в том краю первые двадцать лет своей жизни, и больше мне нечего сказать.
Двадцать лет привычного неба, окруженного амфитеатром гор, которые заключают Феудо словно в тупик. Двадцать лет одно и то же: привычная земля, привычные дожди, привычный ветер, привычный снег, привычные праздники, привычная еда, привычные тревоги, привычные страдания, привычные печали. Грусть эта передается из поколения в поколение: детям от отцов, которые, в свою очередь, унаследовали ее от своих родителей, и одолеть такую тоску даже честному труду не под силу. Вопиющая несправедливость стала столь же естественной, словно привычные дождь, ветер или снег. Казалось, что жизнь людей, зверей и земель свелась к замкнутому кругу, недвижно зажатому в тесках гор и безвозвратного течения времени. Кругом таким привычным и неизменным, словно вечная тюрьма.
В самом начале посев, затем окуривание серой, затем жатва, затем сбор урожая. А потом? Потом все заново: посев, прополка, подрезка деревьев, окуривание серой, жатва, уборка урожая. Всегда та же старая песня, та же история. Всегда. Шли годы: молодежь старела, старики умирали, а посев, прополка, окуривание серой, жатва и сбор урожая оставались всегда. А затем еще раз все снова? Опять с самого начала. Каждый год, как прежний; каждый сезон, как прежний. Каждое поколение, как прежнее. Никто в Фонтамаре и представить не мог, что их привычный уклад жизни может измениться.
Социальная лестница Фонтамары ограничивается всего двумя ступеньками: либо ты угнетенный крестьянин, не способный оторваться от земли, либо мелкий землевладелец, летающий немного повыше. На жердочке с ними пытаются ужиться еще и ремесленники: их положение чуть лучше, ведь они более состоятельные владельцы маленьких магазинчиков и элементарной утвари. Остальным, скинутым с социальной лестницы, приходится выживать на улице. Несколько поколений крестьян, поденщиков, разнорабочих и бедных ремесленников смирялись с утратами, лишениями, неслыханными жертвами. Все ради того, чтобы забраться на ту ничтожную ступеньку; однако на самом деле мало кому это было под силу. Истинное благословение на счастливую жизнь приносил брак с дочерью мелких землевладельцев; хотя, если учесть, что вокруг Фонтамары есть земли, где, посеяв квинтал пшеницы, нередко можно собрать намного меньше урожая, становится понятно, как мучительно мелким землевладельцам падать стремглав, опускаясь до положения обычных крестьян.
Я хорошо знаю, что "крестьянин" как "деревенщина, обыватель" на родном языке моей страны и в сельской местности, и в городе стало оскорблением и насмешкой; но я все же намерен использовать это слово в книге с твердым убеждением: когда в моей стране страдания больше не будут постыдны, это слово будет выражать уважение или даже достоинство.
Самые удачливые крестьяне Фонтамары обзаводятся ослом, иногда мулом. С приходом осени, с трудом выплатив долги прошлого года, им приходится брать в долг хоть немного картофеля, бобов, лука, кукурузной муки, чтобы голодная смерть не застала их зимой. Таким образом, большинству суждено влачить жалкое существование, расплачиваясь изнурительным трудом за то, чтобы прокормить семью.
Когда же приходит урожайный год, его избыток становится настоящим яблоком раздора. Стоит отметить, что в Фонтамаре все семьи - друг другу родственники: в горных деревнях всех рано или поздно связывают кровные узы. Несчастье волей-неволей объединяет все семьи, ведь им приходится делиться нажитым; к тому же, иногда на их плечи ложится тяжкое бремя бедняков. Вот поэтому в Фонтамаре нет ни единой семьи без каких бы то ни было разбирательств. В голодные годы споры, как известно, могут долго оставаться неразрешенными, но стоит только появиться хоть малейшей возможности расплатиться с поверенным, как страсти разгораются с еще большей силой. Это всегда одни и те же, бесконечно тянующиеся споры, передаваемые из поколения в поколение, с вечными разбирательствами, немыслимыми тратами и притаившейся, неутихаемой злобой из-за какого-то терновника. Куст уж и засох давно, а злоба все копится и копится пуще прежнего. Никак не удавалось прийти к согласию. Помимо того, откладывая по двадцать, тридцать сольди в месяц, а летом и под все сто, за осень можно было сберечь аж около тридцати лир. Все накопленные деньги расходовались тут же: на вексели, поверенного, священника или аптекаря. И все повторялось вновь, и так до следующей весны: двадцать, тридцать, сто сольди в месяц. Затем все заново.
More
Less
Translation education
Bachelor's degree - RUDN University
Experience
Years of experience: 4. Registered at ProZ.com: Jun 2019.
Get help on technical issues / improve my technical skills
Learn more about additional services I can provide my clients
Learn more about the business side of freelancing
Find a mentor
Stay up to date on what is happening in the language industry
Transition from freelancer to agency owner
Improve my productivity
Bio
I am a student of Translation and Interpretation who is eager to learn and work. I would like to gain experience in this field, to develop my skills and get feedback on my works.
This user has earned KudoZ points by helping other translators with PRO-level terms. Click point total(s) to see term translations provided.
Expertise